Книга Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

– На скольких сейчас стоит? – вдруг спросил он. Иштван замялся.

– Одна двадцать четвертая.

– Как ты думаешь, насчет газеты, это правда? – приятель пожал плечами, и оба замолчали, не умея подобрать нужных слов. Ивице хотелось еще посидеть, но не получилось, так и разошлись, думая об одном, да порознь. Спускаясь в трюм, он видел, как Иштван подошел к борту и долго вглядывался в море, будто надеялся увидеть стремительно приближавшийся берег – барк шел ходко, крепчавший ветер раздувал паруса, подгоняя судно. Вечером перешел в шквал, но приказа снимать паруса или хотя бы брасопить реи не поступило. Судно рвалось на юг, подгоняемое колючим ветром. Поздней ночью на горизонте показалась земля, «Хоуп» буквально ворвался в порт.

Суета, шум, гам, матросы загрохотали коваными башмаками по палубам, стремительно взлетали по вантам, травили гики, выбирали фок и грот: судно теряло ход, истошно визжа под напором безумствовавшего ветра, направляясь к самому дальнему пирсу – бетонной скале, одиноко белевшей в свете быстро развидняющегося неба. Пара минут, начался и закончился восход, выпущенное из темницы светило стремительно поднималось по небу, спеша в зенит. Перед высыпавшими на палубу мальчишками открылась картина полупустого порта, чей век или уже прошел, или еще не настал: величавые портальные краны, сгрудившись, позванивали, жалуясь на долгий простой. Капитан крикнул портовым на скверном французском, его едва поняли, но швартовы приняли, сходни подали, кто-то из начальства поднялся на борт, объяснился, польстившись на золото, незамедлительно согласился на все и принялся отдавать распоряжения. Хоуп развернулся и стал командовать своими, новая беготня, в которой задействованы оказались все, включая и Стабба: старпом ушел в трюм и там руководил разгрузкой. Ивица уже не выбирался с кухни: капитан пригласил отобедать начпорта, а тот взял и свою семью и помощников, собственно, она семьей и являлась, так что коку и его поваренкам работы прибавилось вчетверо.

Все ждали вечера. Хоуп уже предупредил новиков: без его команды никто борт не покидает, только вечером, как работы стихнут. Но за работой мало кто смотрел на дразнящей устойчивой надежностью берег, нет времени: матросы меняли марсели и стаксели, принимали и найтовали груз. Хоуп распорядился с ходу сменить часть бегучего такелажа, пока хозяин Орана столь щедр. Истертые центнеры пеньки отправили в трюм на размотку.

К вечеру, когда гости убрались, экипаж едва держался на ногах. Зато Хоуп выбил у начпорта две недели спокойной стоянки, надо осмотреть судно от бушприта до кормы, проверить, поправить. Всем будет время прогуляться.

Наутро Ивица понес завтрак в кают-компанию, долго искал газету, так и не нашел, позвал капитана и старпома, чьи комнаты находились по разные стороны офицерской столовой, не дозвался. Услышал только странные сдавленные стенания из каюты Хоупа, мелькнула мысль, может, ему плохо. С сердцем, может, что, как у покойной матушки. Игла впилась в мозг, Ивица, не постучавшись, ворвался в каюту и замер. Хоуп сидел на кровати, покачивая головой, закрытой ладонями и…. плакал? Паренек уж не знал, что ему и делать.

Капитан поднял осоловевшие красные глаза, лицо багровело пятнами.

– Стабб ушел, – глухо изрек он. Встряхнул головой и болезненно куснул губы. – Еще ночью ушел в город.

– Надолго?

– Насовсем. Если ушел, то насовсем. Как я без него, что я… ведь он один тут взрослым, он мне с самого Бостона, с чаепития, он для меня всё. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, – несколько раз повторил он, позабывшись, потом снова поглядел на закаменевшего Ивицу. – Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей, сколько. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка и люди махали, ободряли. Потом подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как, потом, когда я стал старше, намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его так – не в честь себя, я ведь лаже имени своего не знаю, да что имени, рода. Говорил на английском, вот и назвал «Надеждой». А как еще? Только ей и жив, – он поднялся, – Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он…. Он все-таки ушел.

Хоуп приблизился к Ивице, оглядел его с высоты своего роста.

– Сэр, я могу…

– Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег, – и положив руку на плечо, повел Ивицу к борту. Сжав крепко, паренек съежился от боли, но виду старался не подавать.

Хоуп приказал созвать новобранцев, при этом Ивицу так и не отпустил, вгляделся в девятерых, вставших нестройным рядом перед ним, пробормотал негромко: «Мал у меня экипаж», – а затем разрешил сойти.

Единогласное «ура!» сотрясло судно – мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся также, но захват не ослабевал. Хоуп очнулся.

– Иди, что ж ты, – и несильно толкнул в спину. Он побежал, споткнулся и замер у самых сходен. Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля, начали стремительно прибавлять годы, проведенные в странствии, в считанные минуты возвращая позабытые дорогой десятки лет. Или не успевая потратить. Как Горан, что едва успел осмотреться по сторонам, как немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке бежать. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…

Невозможно оторвать взгляда, невозможно и смотреть. Ивица оглох и ослеп, не видел и не слышал. И нового захвата за плечо не почувствовал.

– Назад! – заорал Хоуп, что было сил. – Все на борт!

Подростки не успевали стареть. Двадцать лет, двадцать пять. Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республике в Испанию. Господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости. Теперь за убеждения учителя им всем приходилось расплачиваться.

Борис и Иштван бросились к барку последними, кто еще оставался на пустынном пирсе. Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни. Его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти Иштвана и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра Первого попал в сербский список как предатель своего народа; тяжело ранен во время погромов, а через три дня…

– Быстрее же, быстрее!

Борис споткнулся на последней ступеньке, грохнулся на пол барка, пятная его кровью. Ивица бросился к приятелю, нагнулся, пытаясь проверить пульс, щупая, но находя лишь тишину.